Акоб Мовсес
Мовсес Акоб — поэт, переводчик. Родился в 1952 г. Окончил Ереванский педагогический институт. Был сельским учителем, замредактора журнала “Гарун” (“Весна”), министром культуры Армении. Автор стихотворных сборников “Небо полетов”, “Мгновенья восторга”, “Песнопения” и др. В переводе А.Мовсеса изданы книги Гельдерлина, Ницше, Рильке, Йоханнеса Бобровского.
Ночное эхо
Ночью мой дом садится
на гору, и в нем засыпают
птицы. В полночь
бродит впотьмах
малыш глашата
золотого света,
его клич расправляет крыла
в поднебесье.
Я тихо встаю
в потемках.
За пазухой у меня
поет куропатка,
а на крыше бормочет
явившаяся издалека смерть
с пламенеющим в руке
голубым
цветком.
* * *
В мои долины изумрудные вступили
верблюды, лошади, ослы в налетах пыли.
Искусный кормчий возглавляет караван;
знаком ли бархатный свирели голос вам?
В его устах — янтарь посулов, притчей, былей;
кинжал на поясе, в руках охапка лилий.
Он, кажется, во сне со мною говорил.
Узнал! Конечно же, архангел Гавриил!
Откуда движетесь, пространство раскроя?
Что привезли нам в наши дивные края?
Какие пальцы набивали ваши ситцы?
Кем будут шали привезенные носиться
и кто, накинув их на плечи, ощутит
прощальных дальних поцелуев страсть и стыд?
— Эй, сестры, раскрывайте шире двери!
Не плачьте! Пойте весело, как пери!
Какие жемчуга, взгляните! И коралл!
А эти бусы для тебя он подобрал.
Купите зеркало — пошире иль поуже, —
глядясь в которое, мы видим наши души.
— Сестра, вот роза! Отчего молчишь в тоске?
Она так смотрится на девичьем виске!
Август
Пришел и замер над водой у плеса,
безмолвно в двери света постучал,
меж тем как в поле золотоголосо
твой, август, хор ликующе звучал.
И красное виденье шаг за шагом
меня сопровождало, и когда
я обернулся вспять, нездешним благом
поодаль золотилась резеда
и, чудилось, творится пантомима,
тянулась к свету роща женских рук,
приблизился же — ни души, помимо
колышущихся лилий, нет вокруг.
Ах, что за месяц, я сказал, о Боже,
что за столпы восторга, молвил я,
которые вверху, не зная дрожи,
поддерживают своды бытия!
Насельники твои идут с осанной,
под сводами помедлят только миг
и на восток уходят первозданной
дорогою смиренья напрямик.
Их шествие в далекой дымке тонет,
и, проводив всех тех, кто был таков,
резвятся дети и на выпас гонят
брыкающихся телок и бычков.
И вот он я, смотри, твой сын и крестник,
прими меня с обузой неудач
души, а с ней великодушья месяц,
надежд неподражаемый трубач!
Ты даришь нам ночей твоих безлюдных
зарницами сверкающую мглу;
возьми ж и ты — на золоченых блюдах
тебе подносят женщины золу.
Что дал нам ты? потерею какою
отметился? что ждет нас впереди?
Так сладко в забытьи прильнуть щекою
к твоей громадной — на просвет — груди.
Как сладко там услышать вечно бодрых
творцов и ликований, и страстей,
что звонко пишут на людских надгробьях
о неизбывной щедрости твоей.
Три горлинки
Я видел трех горлинок, мама,
летали, не ведая бед;
одна была ночи темнее,
другая — как ясный рассвет.
Одна заглянула в глаза мне
и плачет — да что же с ней? —
другая крыла простерла,
заворковала нежней.
Три горлинки мне приснились,
я видел их, трех подруг:
одна — словно север белый,
другая похожа на юг.
Одна из них пела, мама,
присев на кровли села,
другая в полях парила,
раскидывая крыла.
Я видел трех горлинок, мама,
трех горлиц видел во сне,
одна надо мною кружила,
и пела другая мне.
Одна пропала, как песня,
другую — как сбили влет;
лишь третья со мной осталась —
молчит, воркует, поет.
Ах, мама, она спустилась,
она на груди у меня —
как месяц в глухую полночь,
как солнышко среди дня.
И днем со мною в дорогу,
и в ночь со мной — на ночлег,
поскольку нет ее, не было
и не будет вовек.
Снова на охоту я иду
Я охотник, чтоб вы ни сказали,
кто бы головою ни качал.
Поглядите на мои сандальи
и на полный стрелами колчан!
Я охрип от крика, связки сели,
кто меня толкнул, я не пойму —
потому все стрелы мимо цели
пролетели, только потому.
Не нашел я дичи ни за лугом
в роще, ни в лесу, ни на пруду.
Следственно, вооружившись луком,
снова на охоту я иду.
(Свыше наставленье прозвучало:
“Дичь на волю отпусти; да, так,
Чтобы подстрелить ее, сначала
сердцем улови особый знак.
Славный ты охотник!” — голос лился
и стезю указывал, и звал.
Только почему ж Он прослезился
и меня в глаза поцеловал?)
Почему сбежал олень в долине
и ни разу не попался лось,
почему мне никого доныне
подстрелить, увы, не удалось?
Дичь я упустил, остались тени,
дичь была в горах, да вся сплыла:
навсегда фазаны улетели,
скрылись навсегда перепела.
Может, снова все впустую, Боже?
Может, промахнусь опять? Прости.
Птицы все же хороши до дрожи,
и я знаю, где мне их найти.