Меружан Ованесян

Меружан (Меружан Ованесян) родился в 1940 году в Эчмиадзине.

При коммунистах он был инакомыслящим, убежденным и, с позволения сказать, наследственным. Одного его деда большевики расстреляли в 1922 году, на заре советской власти в Армении, другой, о. Адам, священник ошаканской церкви св. Месропа, погиб в 37-м. Тогда же погибли два его дяди, братья матери, а отец, арестованный в 39-м, оказался счастливчиком и через год вышел на волю.

Арестантская одиссея самого Меружана началась, когда ему только-только стукнуло восемнадцать. Отсидка продлилась год, и вот уже Меружан — студент филологического факультета в Ереванском университете. Но вместе с шестью товарищами он создаёт Армянский молодёжный союз, пишет статьи и листовки, требуя возвратить Нагорный Карабах и Нахичевань. В конце 63-го подпольщиков арестовали; последовало “дело семи”, и Меружан получил пять лет. И отсидел от звонка до звонка — в Мордовии, в лагере, и во Владимире, в том самом централе. С кем только не встречался Меружан за колючей проволокой — Андрей Синявский, Анатолий Марченко, Эдуард Кузнецов. Особенно близко он сошелся с Юлием Даниэлем, оказавшим на него заметное влияние. Меружан и сегодня говорит о нём исключительно в превосходных степенях.

Он не писал просьб о помиловании; напротив, отличался строптивостью, многократно стоившей ему карцера. По возвращении в Армению Меружану добавили год гласного надзора, а сверх того — пожизненный волчий билет. Окончить университет ему не позволили, печататься под своим именем он не мог; изредка публиковался под псевдонимами, сочинял рефераты для слушателей Эчмиадзинской духовной семинарии, работал на стройках. И лишь изредка по недосмотру компетентных органов ему удавалось тиснуть — и под собственным именем! — стихи. Впрочем, чтобы подсчитать эти случившиеся за полтора десятилетия недосмотры, с лихвой хватит пальцев одной руки.

Зато когда в Армению приезжал из-за границы визитер, чьи контакты с эчмиадзинским отщепенцем были бы нежелательны, Меружана на недельку-другую сажали в кутузку “за хулиганство”. В конце концов, он надоел гебешникам; от него надумали избавиться всерьез. И в 1983-м — очередной арест. Дело фабриковали долго, без малого три года; Меружан дожидался своей участи в тюрьме. Приговор грянул уже в 86-м — четырнадцать лет лишения свободы! Вдумайтесь, объявлена перестройка, через полгода выпустят академика Сахарова, следом вернутся домой почти все “политические”, кто дожил до свободы.

Меружан не был знаменит. О нём, похоже, забыли. Но когда он очутился близ Красноярска, его навещал Виктор Астафьев. Он сидел в Норильске, в лагере для особо неблагонадежных; окрест бушевали не ветры гласности, но заполярные метели. Вспомнили про Меружана только в 92-м, когда власти, с которой он боролся, наконец-то, не стало.

Читая стихи Меружана, понимаешь: этот упрямый и заскорузлый диссидент отнюдь не человек из железа. Его стихи горькие, сумрачные, а лагерный цикл горек вдвойне. На каждом шагу поминается смерть, ожидание смерти, движение к смерти. Чему тут удивляться; вот и Варлам Шаламов, описывая свои состояния в неволе, сравнивал себя с мертвецом — это во-первых, а во-вторых: “И не смены, а смерти я жду”. Чему тут удивляться; вот и Анатолий Жигулин, куда более сдержанный, нежели Меружан, относительно невольничьей своей судьбы, болезненно сетовал в “Полярных цветах”: “Земля, земля! Отдай обратно мое здоровье и тепло!” Вот и Юлий Даниэль без экивоков признавался бумаге: “Всё кончено. Сейчас мне очень плохо” — и задумывался о самоубийстве.

Я не случайно привожу здесь русские имена. Меружан открывает для армянской поэзии лагерную тему. Она существует в армянской прозе — у Гургена Маари, у Мкртыча Армена, — но стихотворцы покамест ее не касались.

Меружан автор десятка книг стихов, мемуарной прозы и публицистики.

Говоря в клубе «Тесакет» о Карабахском вопросе и армяно-турецких отношениях, бывший политзаключенный, поэт Меружан Ованнисян сказал:

— Я не доволен процессом урегулирования Карабахского конфликта. Карабах должен рассматриваться как неделимая часть Армении. Что касается армяно-турецких отношений, то я против открытия границы. А ради чего их открывать? Чтобы наших красивых девушек турки уводили к себе?

  *  *  * 
 
Здесь  январь  двенадцать  месяцев  в  году. 
Беспрестанно  снег  клубится  —  вроде  гнуса. 
У  всего,  что  ешь,  ни  запаха,  ни  вкуса. 
Ветер,  точно  на  коньках,  скользит  по  льду. 
 
Как  тоскую  я  —  коварен  сатана!  —   
по  жаре  армянской  долгой  и  бездонной, 
потому  что  быть  на  севере  бездомной 
сиротиною  душа  осуждена. 
 
Здесь,  где  муке  нет  конца,  несут  свой  крест 
с  одинаковым  отчаяньем  покорным 
те,  кто  вырван  из  семьи  и  дома  с  корнем, 
и  бродяги,  одинокие  как  перст. 
 
Кто  же  адово  решение  —  ГУЛАГ  —   
написал  им  на  челе,  как  пулей  срезав? 
Огнедышащей  рукою  красных  бесов 
крови  жаждущий  великий  вурдалак. 
 
Сироты 

Красные  дороги  и  красный  прах, 
красный  горизонт  и  красные  реки. 
Часовые  красные  в  красных  лагерях 
и  в  геенне  огненной  грешники-зеки. 
 
Идут  по  степи,  идут  по  лесам 
и  лая  не  слышат,  душой  не  оттаяв,  —   
и  чего  им  надо,  черным  этим  псам, 
правопреемникам  красных  хозяев? 
 
Идут  бесконечно,  возврата  нет, 
без  любви,  надежды,  мысли  о  Боге, 
сколько  лет  выпало,  столько  лет 
идут  к  закату  по  красной  дороге. 
 
  ***

Мне  видится,  как  елочки  дурманят 
самих  себя  и  зимний  холод  пьют; 
солдаты  в  красных  масках  шаг  чеканят 
и  черный  марш  погибели  поют. 
 
О,  многих  ли  в  погожую  погоду 
или  в  ненастье  проклятых  ночей 
еще  подвергнут  в  этот  лес  приводу 
и  сколько  поколений  палачей? 
 
Избавь  меня,  мой  Боже,  от  видений  —   
я  этой  ноши  больше  не  снесу,  —   
от  красных  палачей,  от  их  радений,   
от  марша  смерти  в  девственном  лесу. 
 
 

  На  севере 
 
Здесь,  на  дальнем  севере,  ныне 
ветры,  ветры  —  шальная  рать, 
и  медведям  белым  на  льдине 
время  в  игры  свои  играть. 
 
Опускаются  звезды,  чтобы 
запропасть  меж  снегов  и  льдин; 
для  тревоги,  тем  паче  злобы, 
нет  ни  повода,  ни  причин. 
 
Так  доверься  собакам.  Сани 
заскользят,  и  в  ледовый  сон 
из  узилища  в  два  касанья 
будешь  ты  навек  унесен. 
 
  ***

Ряды  колючей  проволоки  колют 
иголками  глаза,  и  страшно  лечь  —   
мне  спать  виденья  смерти  не  позволят, 
их  здесь  полным-полно,  им  не  перечь. 
 
Шипами  душу  кровенят  ознобы. 
Ей  холодно.  И  вот  в  закатный  час 
мы  руки  простираем  к  небу,  чтобы 
оно  спасло  из  этой  бойни  нас. 
 
Когда  же  звезды  темь  озолотили, 
тогда  видений  нрав  кровав  и  груб, 
и  палачи  с  глазами  налитыми 
тебя,  живого,  превращают  в  труп.