Ваагн Мугнецян
Традиционно армянские поэты громадных залов не собирают. Но все же в трехмиллионной республике случались 50-тысячные тиражи (Паруйр Севак, Ованес Шираз)…
Ваагн Мугнецян издавался по 10-15 000. Такой вот рейтинг.
Ваагн Мугнецян родился 10 июля 1947 г. в г. Кировакане (ныне г. Ванадзор Лорийской области). Окончил отделение журналистики филологического факультета ЕГУ.
Работал в издательстве “Советакан грох”, в ряде газет, в журнале “Норк”, занимая ответственные должности.
Еще со студенческих лет выступал в литературной печати с рассказами, повестями, стихами; некоторые из них переведены на русский, украинский, словацкий языки.
Начал Ваагн Мугнецянс книги рассказов, за которой последовали два романа. Собрав урожай премий, в том числе и с формулировкой «За вклад в армянскую литературу», Мугнецян опубликовал сборник стихов, спустя десятилетие новый, много толще прежнего (между прочим, предисловие к нему написал Армен Мартиросян, яркий поэт из поколения Г. Эдояна и Д. Ованеса). И снова выступил с романом.
Его стихотворения мы приводим в переводах Георгия Кубатьяна, одного из лучших переводчиков армянской поэзии на русский язык. А за переводы современных поэтов Армении Георгий Кубатьян неоднократно отмечен премиями журналов «Новый мир» и «Дружба народов» .
Молитва
Фортуна моя в сумятице сумбурных дней безотрадных —
ладья, без руля и паруса вышедшая в океан.
На сотню бед и напастей — один ответ и ответчик.
И кто же у нас ответчиком? Некий Ваагн Мугнецян.
Во дни сумбурные эти чего мне недоставало,
так это фальшивых здравиц с объятьями. Ну, содом!
И только тоненький лучик откуда-то с небосвода
несет крупицу надежды в мой одинокий дом.
В моем одиноком доме вконец расшатаны стены,
а в груду видений детских подсунули динамит.
Песня моя давнишняя того и гляди замолкнет,
маяк мой окутан мраком, а сердце щемит, щемит.
Маяк мой окутан мраком, и в штормовой пучине
мечты, пошедшие прахом, погребены стократ,
и я замечаю всюду следы несказанных бедствий,
в чистилище был уже я, воочию видел ад.
Видел нутро людское — полую эту скверну,
припорошенную сверху снегом слепящих вьюг.
Тянется издалёка тонкий усердный лучик —
песни моей последней самый последний звук.
Вся эта грусть и мокрядь — это жажда молитвы,
чтобы была прозрачна, истинна и ясна,
чтобы в глубинах горних снова звучала песня,
детская моя песня — бездна и белизна.
Заповедь
Осторожно меня несите
на вершину холма, на взгорок;
этот груз — он угрюм и горек —
на руках, на руках несите.
Жизнь моя пускай остается
там, внизу, навсегда изустной,
а меня к вашей памяти грустной
со слезами в глазах несите.
Обо мне лишь лучшее помня,
даже черное видя белым,
удружите с последним делом
и к могиле мой прах несите.
Наши помыслы и поступки
Бог сверяет, взирая сверху,
и меня на Господню верку
через робость и страх несите.
Дождик сеется теплый-теплый,
грезя ливнями проливными;
что бы ни было, мое имя,
словно дождь, на губах несите.
Устремляясь мыслями в небо,
выше взгорка и гор превыше,
в сердце смерть мою, словно в нише —
это вовсе не крах, — несите.
* * *
Мягко-мягко, кротко-кротко
бело-желтый, желто-белый
луч дневной, сквозной с исподу.
Кто это столь ясноглазо
Краски спектра различает,
Кто это столь незлобиво
Смерть ласкает-привечает?
Как лучи терзают тучу
Весело и оголтело,
Как скользит дорожкой смерти
Трепетное мое тело!
Вот оно скользит легонько
На трагическую требу,
жертвенно, проникновенно,
как моя молитва к небу.
Это я столь ясноглазо
Дешифрую смерть-идею,
Созерцатель и рассказчик,
Вот он я... А впрочем, где я?
Воссоздание
Лишь умер
Меня схоронил тотчас;
Душа же вселилась в собаку;
собака
залаяла было,
и сразу с небес
ей строго велели заткнуться,
однако.
Душа моя
в этой собаке ушла,
жила, как все псы,
по-собачьи, в их стиле;
никто из собак
ее не полюбил,
но шуток недобрых
над ней не шутили.
Душа моя,
В этой собаке живя,
До края миров
Добежала некстати;
Собака состарилась вмиг,
а душа
поднесь обретается
с ликом дитяти.
Но с неба
Рука протянулась, и мы
с душою моей
вновь живем воедино;
я стал стариком,
а душа до сих пор
дитя
и доныне по-детски невинна.
Распродажа
Временами развяжется робкий язык,
и чего мы тогда только не наплетем.
А меня сколько времени мучит одно:
Человека продать — что приятного в том?
Раньше некая выгода все же была,
когда сильное тело везли на торги.
Но теперь оно больше не нужно нигде,
никому — хоть всю землю кругом обеги.
Нет, сейчас продают не тела, а слова,
Скажешь что-то не то и не там — и привет!
И бесплатно вдруг выяснишь: так, мол, и так,
вроде был человек, а теперь его нет.
Продают за наивность, и правду, и ложь,
и душевную горечь, и выкрик спьяна;
можно почку продать, можно совесть продать,
ну а ты или я — нам с тобой грош цена.
И чего будет стоить жизнь наших детей,
если так и пойдет, их судьба, их умы?
Боже, скоро ли — может, шепнешь на ушко —
Человеку и впрямь уподобимся мы?
